Лосевский дом на Арбате и поныне сохраняет дух своего хозяина, обстановку некой отстраненности не только от повседневной суеты, но и от реальной жизни. Ощущение тем сильнее, чем больше понимаешь, что это еще одна пядь отвоеванного у нынешнего Арбата культурного пространства. Выстроенный совсем не по современным законам, он поражает своей сдержанностью, гармоничностью, безупречностью вкуса. Алексей Федорович умел создавать ощущение вневременности, нездешности, философичности. Старания Азы Алибековны Тахо-Годи в создании этого Дома и в сохранении его духа оценит, надеюсь, еще не одно поколение.

В наше аспирантское время (вторая половина 60-х годов) Лосев как философ-теоретик нам не был знаком. Да мы и не поняли бы ничего, ведь философия, которую изучали в вузах, имела совсем другую направленность.

Впечатление возвышенности было всегда, оно даже не было связано с содержанием аспирантских занятий, когда мы вместе с учителем проводили параллели между грамматическими формами санскрита, древнегреческого, латинского, старославянского языков и языком-основой и наблюдали их превращения в современных языках. Одновременно шел разговор об античных поэтах, о древних философах, а также о современных, с которыми Алексей Федорович вел переписку.

– На каком же языке Вы переписываетесь?

– На латыни.

И тут каждый подумал: «Вот тебе и мертвый язык»! – и еще, конечно, с тоской подумал о себе, о своих знаниях.

А.Ф. любил вопросы аспирантов и отвечал на них весьма пространно. Эти беседы были из области чистой науки и действовали возвышающе. В такие моменты в Лосеве проявлялся подлинный признак истинного интеллигента – отсутствие снобизма: мы нисколько не тяготились своим невежеством, хотя, конечно, не знали не только греческого, но толком и латыни. Он и сам не раз говорил: «Древнегреческого вы, конечно, знать не будете, но вам это надо для создания лингвистического мышления».

Уроки А.Ф. Лосева удивительным образом прорастают через многие годы. То, что раньше оставалось незамеченным или неясным, вдруг проясняется. И через нас, уже ставших преподавателями, переходит к нашим ученикам. Алексей Федорович никогда ничего не разжевывал, не разъяснял, а просто «бросал семена», которые давали всходы, хотя иногда и поздние. В своей тетради по древнегреческому нахожу пример, записанный греческими буквами: «пафос» – и толкование: «терпение и страдание. Отсюда патология, пасха, пассив. Страсти – пафос и страдание, пафосное страдание». А дальше уже мысль отлетела от лосевских уроков и пошла гулять через годы в новых аудиториях, где я, конечно, рассказываю о русском философе и развиваю заданную им тему. Почему для русской грамматики предпочтительным оказался термин страдательный залог, а не пассивный, как в других индоевропейских языках? Может, в этом тоже проявляется русская ментальность, заключающаяся в одухотворении, очеловечивании грамматики? От латинского patiens образовано слово пациент, что означает «терпящий и страдающий», – это уже каждому близко и понятно.

Другая запись: «Родительный падеж – это родовой предмет. Указывает на множество: дом отца – отцы. Вот связь между той множественностью, которая заложена в род.п. и множ.числом им.п.». Только сейчас дошло, почему двойственное число было создано на базе родительного падежа. Это и есть начало множественности, переход к множественному числу, ведь дом отца – это начальная общность. Может, поэтому двойственное число и отпало: язык устраняет промежуточные звенья как изжившие, но тут же утяжеляет соседние. Грамматики скорее всего не согласятся с таким грубым выводом, но здесь опять слышится одобрение Лосева, который говорил: «Не бойтесь высказать свою мысль, пусть даже абсурдную. Ищите смысл в аналогиях – в языке нет случайностей». Однажды одна аспирантка спросила, заметив корневое сходство двух семантически несхожих слов: «А это слово тоже от него происходит?» На что А.Ф. сказал: «Давайте посмотрим». И начался увлекательный проход через лабиринты древних и современных языков – и, действительно, такая связь нашлась. Он постоянно учил смелости суждений.

Вообще смелость – одна из основных черт Лосева. Казалось, он никого и ничего не боялся и ни от кого не зависел. Брошенная на уроке фраза «Мне какое дело?» распространялась не только на факты грамматики, но и на факты жизни. А произнес он ее по поводу языка-основы и прозвучала она в таком контексте: «Был ли праязык (Фортунатов) или потом образовался этот общий язык в результате скрещивания (Трубецкой)? Относительно термина праязык. Латынь – праязык для всех романских языков. Но относительно его применения к основе всех индоевропейских языков – спорно. Но это и неважно, бог с ними, с этими проблемами… арийскими всякими, для лингвистов это все равно. Не напирайте и вы на эти проблемы (фашистские, неофашистские и т.д.). Будьте к этой проблеме равнодушны, как и я. Мне какое дело, как образовалась эта общность» (1966 г.).

От профессора исходило такое чувство уверенности и спокойствия, что и мы, находясь в лосевском поле бесстрашия, чувствовали себя защищенными и уверенными в своих силах.

То, что тогда воспринималось как смелость, на самом деле, скорее всего, была внутренняя свобода, внешне проявлявшаяся в невозмутимости и спокойствии. Все это создавало определенный барьер недоступности. На учеников он не распространялся, но иногда в этой недоступности можно было различить безразличие и даже скрытое презрение.

Помню, как-то в Ленинском пединституте один человек подошел к А.Ф. с почтением и робостью, представился и спросил: «Как Вы себя чувствуете». На что Лосев ответил: «Ну, я думаю, Вы не за этим ко мне подошли». Тот сразу ретировался.

Мы же, аспиранты, его нисколько не боялись и в его присутствии вели себя просто и непринужденно.

Однажды на занятиях кто-то спросил: «А из какого языка пришли матерные слова?»

– Из греческого. Через семинаристов. Им до того надоело учить древние языки, что они переиначивали греческие слова и придавали им совсем другой смысл. Например, хариус – по-гречески прекрасный, а от него они образовали харя». Ему явно хотелось продолжить примеры, но он сказал: «Жаль, что здесь не мужская аудитория, а то я бы рассказал поподробнее». Мы стали просить, чтобы он рассказал нашему единственному мужчине Гаджи Абдуллаеву, а мы, дескать, пока посидим в коридоре. Лосев засмеялся – хитрость не удалась. Так мы про мат ничего от него и не узнали.

Совсем другим вспоминается мне Лосев в официальной обстановке, например, во время защиты диссертаций или на заседаниях кафедры. Так, А.Ф. выступает на кафедре с докладом о теории окрестности.

Идея грамматического абстрагирования мне показалась очень смелой и заманчивой своим отходом от чрезмерной формализованности нашей грамматики. Самый молодой и прогрессивный доцент кафедры – Никита Крылов выступил с категорическим неприятием этой теории. Он сказал: «Как мы можем отказаться от того, что добыто потом и кровью?!». Никто А.Ф. не поддержал.

Лосев молчал… На лице его – такое спокойствие и достоинство, что было ясно: его защищать не надо. Пройдет время – и будущие поколения, возможно, поймут и оценят.

Люди не всегда могут определить, как и когда отражается на них личность наставников. Хочется думать, что именно благодаря Лосеву и мне временами удается проявлять безразличие и терпение в отношении своих творческих проблем: все, что надо, состоится и без моих усилий.

Когда читаешь книгу А.Ф. Лосева о Вл. Соловьеве, невольно переносишь слова А.Ф. о личности и взглядах Соловьева на самого автора – знакомые черты, именно в нем мы видели их.

Так и идет мысль от учителя к учителю – и к ученикам. Через поколения. Теперь и мои студенты знают о Лосеве и уже начинают читать его и о нем. В будущем они узнают его лучше, чем я.

Общение с Алексеем Федоровичем позволило мне понять его концепцию существования ученого в научном мире, которая состояла в следующем.

Новая теория должна строиться не столько на ниспровержении того, что было, сколько на доказательстве нового. В науке так много места, что хватит всем направлениям – пусть они живут себе и идут параллельно, а время само выберет, что ему в данный момент нужно. А другое, может быть, будет забыто только на время, а потом снова станет востребованным.

Лосев не был воинствующим ученым, он был мыслитель в высоком смысле слова и смотрел на мир с высоты своей эрудиции.

Что касается чисто человеческих отношений, то Алексей Федорович запомнился мне в двух случаях, когда я сдавала ему экзамены.

Первый случай – вступительный экзамен в аспирантуру. Нас, поступающих, – 35 человек, мест 5. Экзамен начался утром, а к 6 часам вечера объявили, что экзамен переносится на завтра.

На следующий день на экзамене я впервые увидела профессора Лосева. Экзаменовали долго. Вопрос Лосева был неожиданным: «Когда Вы начали заниматься наукой?» И так же неожиданно для себя самой я поняла, что заниматься наукой – значит быть в состоянии максимальной сосредоточенности на теме в течение длительного времени и что впервые такое состояние было у меня, ко-гда я писала курсовую работу на I курсе по народной этимологии у Лескова. А Лосев продолжал спрашивать:

– И что же нового было в Вашей работе?

– Я предложила свое определение народной этимологии взамен традиционного (кстати, его впоследствии мой научный руководитель М.В. Панов включил в свои лекции, назвав «галелукьяновским»).

– И что это было за определение?

Я выпалила, потому что помню его и по сей день: «Ложная связь между словами, выразившаяся в подмене морфем». Лосев промолчал.

Другой случай – экзамен по древнегреческому. Я была заочной аспиранткой и приезжала на занятия и на экзамены из Ленинграда, где работала учительницей. После уроков – на самолет, чтобы успеть к вечеру на экзамен. Самолет опоздал, и на Арбате я оказалась около одиннадцати. Превозмогая неловкость, я позвонила. Открыла Оля. Она была помощницей Алексея Федоровича, его секретарем и поводырем, а нам – другом. Аспиранты уже давно разошлись, и А.Ф. собирался ложиться спать. «Подожди, – говорит, – я спрошу у А.Ф.».

Он вышел, как всегда строго и безупречно одетый: черный костюм, белая рубашка, галстук, шапочка. Сидели в маленьком кабинете за большим письменным столом. Справа большая лампа, напротив меня – А.Ф., передо мной тетрадь с текстами, где были расписаны все формы, – и очень внимательный взгляд. А.Ф. предлагает текст из учебника. Знаю его плохо, но открыть тетрадь не решаюсь: под взглядом слепого учителя студенческая привычка не сработала. Под конец он спросил: «А как Вы учили греческий?» – «По Соболевскому» (очень толстый учебник).

– Что же, самостоятельно?

– Ну да.

А.Ф. произнес что-то одобрительное и добавил: «Ну, “отлично” я вам поставить не могу, а “хорошо” поставлю».

Помню юбилей А.Ф. Лосева в Ленинском институте. 90 лет, а выглядел – как тогда на экзамене, хотя прошло лет двадцать. Первое слово – юбиляру. Он сказал, что у ученого нет возраста, что здесь мы все равны. Служение науке – это радость. Ученый всегда молод.

 Г.Н. Иванова-Лукьянова. (Из воспоминаний).